Справка:Справка — различия между версиями

Материал из Большая Немировская Энциклопедии
Перейти к: навигация, поиск
(Новая: Воха Важенин <img src="http://www.russned.ru/i/voha2.jpg" align="left"> Впервые Воху я увидел на собрании студентов первого кур...)
 
Строка 1: Строка 1:
Воха Важенин
 
  
<img src="http://www.russned.ru/i/voha2.jpg" align="left">
+
== '''Воха Важенин''' ==
 +
 
 +
 
 +
[[Изображение:http://www.russned.ru/i/voha2.jpg]]
 +
 
 
Впервые Воху я увидел на собрании студентов первого курса филфака Тюменского университета по случаю начала учебного года. Это было 4 сентября 1984 года. Все было удивительно в этот день: и грязные коридоры филфака, и Мирослав Немиров-старшекурсник, босиком, в грязных штанах, подвязанных шнуром от магнитофона, встретивший нас вопросом: «Забухаем?» Мы помялись, что, мол, не пьем, и пошли собираться в большую аудиторию. Там нас поздравил декан Николай Константинович Фролов и сказал, что сейчас перед нами выступит посланец колхоза, отличник и так далее, и поздравит нас от имени студентов первокурсников. Из задних рядов к доске стал пробираться невысокий парень в чистом и мятом черном костюме, в чистой и мятой клетчатой рубахе. При движении он как голубь качал головой, в такт движения ноги: левая нога вперед - голова влево, правая нога вперед - голова вправо. Он вышел к кафедре. Все молчали. Он открыл рот. Блеснули железные зубы. Он улыбнулся. Пауза становилась смешной. И вдруг он громко сказал: «Ребята!» Пауза. «Ребята! Книжки нужно не только читать…» Пауза. «…Но их нужно еще и ПОНИМАТЬ!» Мы переглянулись. Он улыбнулся: «Все!» Мы захохотали и громко зааплодировали.  
 
Впервые Воху я увидел на собрании студентов первого курса филфака Тюменского университета по случаю начала учебного года. Это было 4 сентября 1984 года. Все было удивительно в этот день: и грязные коридоры филфака, и Мирослав Немиров-старшекурсник, босиком, в грязных штанах, подвязанных шнуром от магнитофона, встретивший нас вопросом: «Забухаем?» Мы помялись, что, мол, не пьем, и пошли собираться в большую аудиторию. Там нас поздравил декан Николай Константинович Фролов и сказал, что сейчас перед нами выступит посланец колхоза, отличник и так далее, и поздравит нас от имени студентов первокурсников. Из задних рядов к доске стал пробираться невысокий парень в чистом и мятом черном костюме, в чистой и мятой клетчатой рубахе. При движении он как голубь качал головой, в такт движения ноги: левая нога вперед - голова влево, правая нога вперед - голова вправо. Он вышел к кафедре. Все молчали. Он открыл рот. Блеснули железные зубы. Он улыбнулся. Пауза становилась смешной. И вдруг он громко сказал: «Ребята!» Пауза. «Ребята! Книжки нужно не только читать…» Пауза. «…Но их нужно еще и ПОНИМАТЬ!» Мы переглянулись. Он улыбнулся: «Все!» Мы захохотали и громко зааплодировали.  
  

Версия 13:19, 17 апреля 2007

Воха Важенин

Файл:Http://www.russned.ru/i/voha2.jpg

Впервые Воху я увидел на собрании студентов первого курса филфака Тюменского университета по случаю начала учебного года. Это было 4 сентября 1984 года. Все было удивительно в этот день: и грязные коридоры филфака, и Мирослав Немиров-старшекурсник, босиком, в грязных штанах, подвязанных шнуром от магнитофона, встретивший нас вопросом: «Забухаем?» Мы помялись, что, мол, не пьем, и пошли собираться в большую аудиторию. Там нас поздравил декан Николай Константинович Фролов и сказал, что сейчас перед нами выступит посланец колхоза, отличник и так далее, и поздравит нас от имени студентов первокурсников. Из задних рядов к доске стал пробираться невысокий парень в чистом и мятом черном костюме, в чистой и мятой клетчатой рубахе. При движении он как голубь качал головой, в такт движения ноги: левая нога вперед - голова влево, правая нога вперед - голова вправо. Он вышел к кафедре. Все молчали. Он открыл рот. Блеснули железные зубы. Он улыбнулся. Пауза становилась смешной. И вдруг он громко сказал: «Ребята!» Пауза. «Ребята! Книжки нужно не только читать…» Пауза. «…Но их нужно еще и ПОНИМАТЬ!» Мы переглянулись. Он улыбнулся: «Все!» Мы захохотали и громко зааплодировали.

К Вохе на факультете сразу сложились два устойчивых отношения: эстеты, типа Афанасьева, презирали и сторонились его, а другим он очень приглянулся - его простота, незатейливость, откровенность и какая-то детскость. Детскость эта проявлялась даже в том, что когда он говорил о чем-то с удовольствием, то пускал слюнку. Дочь известного тюменского писателя Зота Тоболкина Валя, когда видела это, умилялась и подавала Вохе платок: «Володя, какой ты милый!»

В Вохе чувствовались крестьянская крепость и сила, и народное чутье на всякую неправду. Учиться ему было тяжеловато, но мы жили дружно, все с головой ушли в древние литературы и латинский язык, среда была питательная для любых способностей.

Более всего Воху поразили филологические барышни, он глядел на них во все глаза. Почти все писали стихи, и Воха попробовал себя в стихосложении. Он сидел как-то на подоконнике в одной из аудиторий и записывал какие-то слова в маленький блокнотик, глядя на студенток, убирающих революционную площадь возле университета. Когда я подошел к нему он протянул мне первый свой стих, поразивший меня своей простотой:


Я бы не был поэтом, Если б это не видел, Я бы не был и парнем, Если б это не понял. Идут они по улицам Красивые и модные, Нарядные-приятные, А главное - веселые. За это может быть И полюбил их я.

Еще преподобный Амвросий Оптинский любил повторять: «Там где просто - там ангелов со сто, а где сложно - там ни одного».

Через неделю вернувшись из поездки домой, Воха показал мне другие стихи, рожденные поездкой на знаменитой «Барыге» - поезде «Омск-Свердловск»:


ОМСК-СВЕРДЛОВСК.

Тихо тронулся он с места, Все подпрыгнули на месте, Обнялись с подругой вместе. Поезд ночи все режет рельсы, За окном - в ночи столбы И встречаются мосты. Проплывает лес весенний, Вид домов обыкновенный, И темнеет очень быстро, И звезда пылает ярко, Все проходит И все бесследно.

Я стал показывать эти стихи друзьям, но некоторые из них крутили пальцем у головы и называли Воху деревенским придурком. Я же стал тогда много говорить с Вохой, и мы сдружились. Он рассказывал мне про свою деревню Семеново, (в просторечье - Семенуха), про родителей и сестру, сокрушался разрухой и повальным пьянством на селе. Он сильно ухаживал за нашими сокурсницами, но им не нравились ни крепкая лютеровская шея, ни голубиная походка, ни безаппеляционные высказывания, ни привычка пускать слюнку. Воха переключился на мир внешний. Он познакомился с парикмахершей и летом даже поехал с ней отдыхать на море. Но там у них что-то не заладилось, они разругались и Воха вынужден был ночевать на каком-то стадионе, где потом был концерт Валерия Леонтьева. Воха имел слабость к «звездам», и никогда не упускал возможности выйти на сцену и расцеловать Пугачеву, Николаева, «Ласковый май» или кого другого. Особенной страстью его это стало, когда он стал сотрудничать с газетами, у него появился пропуск на все культурные мероприятия, и с поцелуями и объятьями он выходил в конце концерта обязательно. Так вот он выспался на стадионе, посмотрел концерт, обнял и поцеловал Леонтьева. Все оставшееся время на море он провел один. Однако неразделенное чувство вызвало к жизни много новых парадоксально жизнерадостных стихов про море, пиво, Грузию и т. д. Часть из них погибла под южной грозой, когда блокнот со стихами остался под дождем на подоконнике. Хорошо, что перед его отъездом я еще успел переписать его старые стихи, некоторые новые восстановили по размокшему блокноту.

В конце года Воха ушел в армию. Служил он в Ташкенте. Пришло несколько писем «к браткам», как он ласково нас звал, с его знаменитой фотографией в летном костюме.

Вернулся Воха через два года и оказался на двух курсах младше меня в группе с Игорем Емельяновым, Сашкой Шаводаевым, Максом Шиловым и другими. К тому времени мы устраивали на факультете выставки, хеппенинги, энвайроменты и поголовно митьковали: «Все люди - братья, все бабы - сестры». В общежитии играли музыку, записывали альбомы, читали книги, гуляли и спорили об искусстве. Воха вернулся в эту густую среду таким крепеньким мужичком, который смотрел на все это веселье с позиции человека, который сожалеет, что не выбрал прикладной специальности в жизни, которой можно зарабатывать деньги.

Здесь с ним случилась любовь к Лермонтову.

Надо сказать, что в Вохе всегда была не только какая-то прозрачная простота, но чувствовалось, что он делает все не просто, но ВПЕРВЫЕ. Он писал стихи, говорил так, словно до него это не делал никто. Словно бы не было поэтов вообще, словно бы жизнь открывалась ему с нуля, словно бы он сам придумал слова, которые говорил.

И здесь. Вдруг. Он прочитал Лермонтова. Он был потрясен.

К этому времени он устроился ночным вахтером-охранником в главный корпус университета и ночи напролет читал Лермонтова. Как иконка сопровождал его везде портрет поэта с обязательными локонами на лбу и на меховом воротнике его гусарского кителя. Это беспрестанное чтение Лермонтова должно было во что-то вылиться. И вот что произошло.

Историю русской литературы вела дочь известного тюменского писателя Константина Логунова - Ольга Константиновна, очень милая и строгая дама, которую смело можно было бы пробовать на роль царицы Екатерины Великой, если бы ей предложили. И вот через два дня в группе у Вохи должен был пройти семинар по поэзии Лермонтова. Воха решил прийти на семинар во всеоружии. Два дня он перешивал свой армейский зеленый пиджак в нечто, похожее на гусарский китель Лермонтова: он распорол свою зимнюю шапку и из куска ее устроил себе меховой воротник, сахарной водицей сделал себе пробор как у Михаила Юрьевича и собрался на семинар. Но тут утром выяснилось, что по привычке он сбрил усы, а без усов он не похож на великого поэта. Тогда, чтобы добавить реализму, Воха черным фломастером нарисовал себе усы и в таком виде вступил в аудиторию.

Ольга Константиновна увидев всю эту непростую красоту - студент в кителе с куском зимней шапки привязанной к воротнику, с лаковыми волосами и нарисованными усами стоит на пороге - замолчала, обвела группу взглядом и тихо произнесла: «Садитесь, Володя». Но Воха сделал театральный жест рукой, как бы поглаживая всю вселенную, вытаращил глаза и с видом Каменного Гостя, произнес в полной тишине: «Про-гррр-амное!»

Ольга Константиновна побледнела и прислонилась к стене. Воха еще раз театрально рубанул рукой воздух, и как если бы он на пьянке доказывал последнюю правду, сжав свой здоровый кулак, стал махать им из стороны в сторону и вдалбливать слово за словом:

«Нет, я не Байрон, я - другой…»

Группа не шевелилась, тишина была такая, что муха бы сошла с ума от звука своего жужжания.

«Как он - гонимый миром странник, Так я - неведомый изгнанник, Но только с РУССКОЮ душой…»

На слове «русскою» Воха значительно постучал себя в грудь.

«Я начал раньше, кончу раньше, Мой дух сомненья избежит, В моей душе, как в океане, Надежд разбитых груз лежит»

Воха победоносно обвел аудиторию глазами. Все молчали. Воха поклонился и вышел.

Через некоторое время он привез свои новые и самые свои лучшие стихи про Семенуху, это их самый первый вариант:

В деревне нашей Семенухе, Собаки лают дружным хором, Иду я на блины к сеструхе В домишко, что с резным узором, В избе, которой я родился, И даже может быть женюсь, Старушка-мать носочки вяжет, И мирно тикают часы Зайду я в горницу как прежде, Под образами помолюсь, Понаблюдаю у порога Как странным сном спят сладко псы. В своей светлице моя сестренка Читает книжку про любовь, А на груди у ней лежит Пушистый Васька-крысолов, Ее он лижет нежно в бровь, И тут не нужно лишних слов. Возьму я в руки пару ведер, Пойду тихонько за водой, В сенцах спугну я воробья, Зерно клюет, ну и хитер, Как говорится, парень свой.

Ничего лучшего о деревне я не читал за свою жизнь. Я попросил Воху продолжить эти стихи, и он добавлял по несколько строф, сопровождая объяснениями, кто такая Филорик Нинка, кто такой Ван Ваныч и т.д. Потом появились стихи про родную речку:

Деревню нашу обвивает Речушка маленькая Ук, Она течет как червячок, Ползет куда-то за добычей. Морозец спрятал ее под панцирь, Снежком укутал как паук.

Написал Воха и стихи про всех наших друзей. Особенно полюбилось стихотворение, посвященное Игорю Емельянову, тоже замечательному поэту, тогда дружившему с девушкой по имени Жанна:


ЖАНКА.

(Посвящается Игорю Емельянову, а, вернее, написано для него) - В Тарманах не выходите, гражданка? - Не выхожу,- ответила она. - Меня там ждет родная Жанка, Вчера я квасил за нее до дна... Вот позади наполненный автобус, Иду по скользкому, до ужаса, асфальту, Помню в школе я крутил какой-то старый глобус, Мечтал о путешествии на Мальту, Не понимая, в сущности, момента, Что рядом девушка, сидящая со мной, Наверно не дождется комплимента. Ее кумиром станет Виктор Цой... Да, в детстве я к женщинам был очень равнодушен, Меня влекли совсем иные дали. И как итог: теперь я никому не нужен, Проходят мимо нади, светы, гали. Одна лишь Жанночка меня И ждет, и любит, Я к ней спешу с огромной сумкой Деликатесов, Полсвета, факт, искуролесив.

Игорь всегда с любовью читал эти стихи вслух. Я просил Воху писать стихи на всевозможные темы, но у него получались либо восторженные портреты друзей, либо возмущенные недоумения. Так я подсунул Вохе картинку, где Босх буквалистски иллюстрировал богословские идеи Эразма Роттердамского. Воха долго разглядывал иллюстрацию и затем написал:


БОСХУ.

Какая страшная картина! Вещей в ней много непонятных. Ее совсем не понимаю. Зачем чувак висит на гуслях? И заяц курит сигарету. И еж с мужчиной в любовь играют. Призвать художника к ответу! Пускай ему бока сломают.

Я попросил его добавить к этому несколько положительных строк, и Воха добавил:

Какая пышная картина! В ней столько разных красок, Так и домашняя скотина Не одевает разных масок.

К этому времени у Вохи уже не стала клеиться учеба, он искал себе подругу на вечерах «Тем, кому за тридцать», ухаживая, как нам казалось, «за пожилыми». Постоянно работал где-то сторожем, дворником, пытался писать статьи в газеты, но публиковали его мало. Многие воспринимали его простоту хуже воровства, и считали его «деревенским недоумком».

Именно это высокомерное отношение и стало причиной его отчисления из университета. На кафедру языкознания вернулся из долгой трехлетней командировки в Монголию преподаватель Вараксин, человек до занудства пунктуальный (его жена рассказывала, что он даже картошку сажал с линейкой в руках). Он так устал от непроходимой глупости монгольских студентов, что возвращался в Россию с высокомерной мыслью, что уж русские-то студенты не такие тупые. И тут он наткнулся на Воху и всю его простоту. Он рассвирепел. На зачете они сцепились. Вараксин долго кричал на Воху, и, в конце концов, сказал: «Ты, Важенин - дуб!». «Сами вы - дуб, - сказал обиженный Воха, - и вообще пошел ты…» И послал Вараксина на три советские. Воху отчислили «за аморальное поведение, недостойное учащегося вуза», эта формулировка не позволяла ему восстанавливаться в университете, по крайней мере, в советское время.

И Воха пошел работать на областное радио, в сельскохозяйственную редакцию к знаменитой на всю область Джелинде Владимировне Завадовской. Читатель произнеси эту красоту: Джелинда Завадовская. Представь себе даму бальзаковского возраста, необычное имя которой намекало его владелице на необычную внешность и судьбу, что позволяло ей в одиночку тянуть самые скучные радиопрограммы о надоях и комбикормах. Это поэзия советских СМИ. Это лучшие ее строки. Джелинда Владимировна держала рядом с собой Воху как Эсмеральда - Квазимодо. Он ездил по деревням и шамкал о чем-то с председателями, она монтировала победоносные отчеты. Несмотря на то, что дикция Вохина хромала на шипящих, он проработал на радио чуть ли не пять лет.

Потом Джелинда Владимировна перестала его терпеть.

К этому времени Воха успел жениться на женщине старше себя на десять лет. У него родились двое детей: мальчик Женя и девочка Нина. Жена его попала в секту кришнаитов и семейная жизнь совсем расстроилась. Поначалу Воха ворчал, что наказывает жену «рублем», потом, видимо, он все реже и реже стал появляться дома. Потом он ушел с радио. Жизнь его стала рушиться. Он совсем перестал писать стихи. Свои последние с надписью «Мои последние стихи. Воха.» он принес мне на праздник восьмого марта. Я пытался его успокоить, но его не столько удручали семейные неурядицы, сколько неурядицы социальные. Перестройка, Горбачев и начало ельцинского правления вызвали в нем озлобление и тяжелейшее уныние. Он злобно ругался и проклинал власти, обвиняя их во всем на свете.

Последнее публичное поэтическое выступление Вохи произошло и грустно и победно. Эстеты типа Яхи Афанасьева и Лизы Ганопольской устроили поэтический вечер прямо на ступенях у входа в университет: вытащили усилитель с колонками и заунывными голосами стали читать декадентские стихи про «чувства и страсти». Народ собравшийся недоумевал и хихикал. Я в то время жил в общежитии на Семакова, как раз напротив университета, и за всем происходящим наблюдал из окна своей комнаты на первом этаже. Вдруг со стороны первой школы идет коренастая фигура голубиной раскачивающейся походкой - Воха возвращается с работы домой, в руке его - авоська с батоном и кефиром. Не снижая скорости, он подходит к ступеням, поднимается к микрофону и властным жестом отстраняет от микрофона Яху Афанасьева. Яха начинает возмущаться: «Что это такое? Кто это такой? Уберите его отсюда!» Но Воха, совершенно не обращая на него внимания с интонацией Евгения Леонова из «Осеннего марафона», говорит в микрофон: «Программное!». Ставит авоську на ступеньки и обводит широким жестом начавшую хихикать толпу. И снова громогласно несется: «Нет, я не Байрон, я - другой…» Когда он заканчивает толпа разражается бурными аплодисментами, Воха кланяется и уходит со своей продуктовой авоськой. Толпа смотрит ему вслед, и когда снова начинает завывать кто-то из декадентов, толпа начинает расходиться, настоящая поэзия ей уже показана.

Воха что-то еще писал в то время, но все эти рукописи передал наркоману Бахмату, тот вскоре умер и рукописи потерялись.

Чаще всего я встречал его в то время в бане. В общественной бане на улице Полевой. Если меня хватало на три-четыре захода в парную, то Воха с его деревенским здоровьем просиживал там целый день. Эти общественные акции он называл «политинформациями». Он приходил в полдень и подзуживал мужиков ругать власти и современное мироустройство. То есть: в клубах пара сидят мужики в прохладительной комнате после парилки и треплются, а Воха направляет разговор: «Вот Ельцин-то - сволочь!», «Да, вот скотина-то, всю Россию-матушку пропил» - подхватывают мужики и обсуждают это минут десять. Лишь только разговор затихает, Воха продолжает: «Американцы-то, гады, везде лезут, нас поучают…», «Да, гады, все им, америкашкам, развалить надо» - подхватывают мужики и это длится до шести часов вечера. Сколько смен мойщиков поменяется, а Воха все тут, и парится и моется и разговоры ведет. Одно слово - политинформация.

Потом Воха устроился сторожем в метеостанцию и стал приторговывать метеосводками для разных частных радиостанций в городе. Потом он устроился охранником в университет, но там был какой-то страшный случай не то с пожаром, не то с разбитым стеклом, он здорово пострадал, разрезал себе руку до кости. Все время он повторял, что сейчас не время стихи писать, что сейчас в России все делается, чтобы человека погубить. Особо он тосковал по своей деревне, печалился, что народ спивается и гибнет от наркотиков. Но городская жизнь уже затянула его: «здесь ни топить, ни воду носить не надо, ни сена заготавливать».

Страшное уныние проступило на его обычно светлом лице. Какое-то время он поддерживал коммунистов, считая, что «в старые времена лучше было, о человеке заботились». К Церкви и церковному относился уважительно-настороженно. В это время Воха стал казаться мне зеркалом всего русского народа - потерянный, разобщенный, лишенный семьи и религиозного стержня, но сильны, непостижимой для него самого силой, впавший в озверелое какое-то уныние, когда во всем «виновато начальство», обиженный социальной несправедливостью и неравенством. Такой как мой дядя Вася, который умер, сидя над ямой с картошкой, собираясь поутру в первый раз пойти в церковь. Про него его жена, тетя Света, сказала: он просто не смог бы жить в этом новом мире.

Воха живет. Он развелся со своей престарелой женой-кришнаиткой. Ушел из ее квартиры. Сошелся с девушкой по имени Сталина. Ругается, что та курит и слишком много пьет пива. Ему тридцать шесть. Его не выделить из толпы. И как раньше мы никак не могли ему объяснить, что такое гомосексуализм, так теперь ему не втолковать, что такое интернет.

Я битых два часа показывал ему наш сайт, он кивал головой, но так, кажется, ничего и не понял. Навострился, когда его обозвали «постинтеллектуалистом», спросил, плохо это или хорошо, я сказал, что хорошо, он довольно кивнул головой: раз хорошо, то пусть.

Просил его писать стихи, но понял что он пишет печальную русскую песнь своей жизни, ту, которую Розанов не нашел во Флоренском, называя ее «воем степей».

Воха не воет, он тихонько поет, как маленькая птичка, которая среди ветвей незаметна, но стоит лишь отделить голос этот от шуршания ветвей и дуновения ветра, как он заворожит вас.